Неточные совпадения
Что
француз в сорок лет такой же
ребенок, каким был и в пятнадцать, так вот давай же и мы!
Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил;
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbé,
француз убогой,
Чтоб не измучилось
дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.
С семьей Панфила Харликова
Приехал и мосье Трике,
Остряк, недавно из Тамбова,
В очках и в рыжем парике.
Как истинный
француз, в кармане
Трике привез куплет Татьяне
На голос, знаемый
детьми:
Réveillez-vous, belle endormie.
Меж ветхих песен альманаха
Был напечатан сей куплет;
Трике, догадливый поэт,
Его на свет явил из праха,
И смело вместо belle Nina
Поставил belle Tatiana.
Француз —
дитя.
Он вам шутя
Издаст закон,
Разрушит трон…
— Глупое слово: весело! Только
дети и
французы ухитряются веселиться: s’amuser. [развлекаться (фр.).]
Ламберт, ты —
ребенок и глуп, как
француз.
«Русский, — отвечал он, — в 1814 году взят
французами в плен, потом при Ватерлоо дрался с англичанами, взят ими, завезен сюда, женился на черной, имею шестерых
детей».
— Вот,
дети, — сказал он им, — учитель вам сыскан. Вы всё приставали ко мне: выучи-де нас музыке и французскому диалекту: вот вам и
француз, и на фортопьянах играет… Ну, мусье, — продолжал он, указывая на дрянные фортепьянишки, купленные им за пять лет у жида, который, впрочем, торговал одеколоном, — покажи нам свое искусство: жуэ!
— Я о́ ту пору мал
ребенок был, дела этого не видел, не помню; помнить себя я начал от
француза, в двенадцатом году, мне как раз двенадцать лет минуло.
Французы называют его курли, русские охотники — кроншнепом, а народ — степняком, или степнягой, потому что степь по преимуществу служит ему постоянным жилищем; в степи выводит он
детей, и в степи же достигают они полного возраста.
Да я в людскую теперь не могу сойти: «
француз ты, говорят,
француз!» Нет, сударь, Фома Фомич, не один я, дурак, а уж и добрые люди начали говорить в один голос, что вы как есть злющий человек теперь стали, а что барин наш перед вами все одно, что малый
ребенок; что вы хоть породой и енаральский сын и сами, может, немного до енарала не дослужили, но такой злющий, как то есть должен быть настоящий фурий.
— Преудивительного
француза я себе, способного к
детям, достала: так говорлив, что сам не помнит, о чем, как скворец, болтает, и выходит от него практика языка большая, а мыслей никаких, и притом вежлив и со двора без спроса не ходит.
В России почти нет воспитания, но воспитателей находят очень легко, а в те года, о которых идет моя речь, получали их, пожалуй, еще легче: небогатые родители брали к своим
детям или плоховатых немцев, или своих русских из семинаристов, а люди более достаточные держали
французов или швейцарцев. Последние более одобрялись, и действительно были несколько лучше.
Жиго согласился, а бабушка велела
французу взять с собою и
детей, чтобы ей свободнее было говорить без них с Дон-Кихотом.
За дорогу бабушка имела время все это сообразить и сосчитать и, совсем на этот счет успокоясь, была весела как прежде: она шутила с
детьми и с Gigot, который сидел тут же в карете на передней лавочке; делала Патрикею замечания о езде, о всходах озими и тому подобном; сходила пешком на крутых спусках и, как «для моциона», так и «чтобы лошадей пожалеть», пешком же поднималась на горы, причем обыкновенно задавала
французу и
детям задачу: кто лучше сумеет взойти и не умориться.
Какой же ей нужен был
француз? Совсем необыкновенный или по крайней мере отнюдь не такой, какие были тогда в моде. Княгиня отнюдь не хотела, чтобы
француз ее сыновей воспитывал, это, по ее мнению, для русских
детей никуда не годится. Серьезного воспитателя она хотела искать в другом месте; а
француз требовался просто, чтобы как можно больше говорил, но только не вредного.
Всякий настоящий гувернер-француз стремился бы внушать
детям свои мнения и заводить какие-нибудь свои правила и порядки, а в этом они с княгинею не поладили бы. Но все-таки Gigot, каков он ни был, не разрешал собою вопроса о воспитателе. Княгиня все-таки искала человека, который мог бы один и воспитывать и обучить ее сыновей всему, что нужно знать образованным людям: но где было найти такого человека? — вот задача!
Я видела русских и не жила уже с
французами; но когда прошел весь день и вся ночь в тщетном ожидании, что нам позволят идти далее, когда сын мой ослабел до того, что перестал даже плакать, когда я напрасно прикладывала его к иссохшей груди моей, то чувство матери подавило все прочие;
дитя мое умирало с голода, и я не могла помочь ему!..
Здесь я должен объяснить, что милосердая Катерина Михайловна в это время дала приют в своем обширном доме одному безместному французу-гувернеру, которого завез в эту глушь один соседний помещик за довольно дорогую плату, но через две же недели отказал ему, говоря, что m-r Мишо (имя гувернера) умеет только выезжать лошадей, но никак не учить
детей.
Прежде всего зашел к портному, оделся с ног до головы и, как
ребенок, стал обсматривать себя беспрестанно; накупил духов, помад, нанял, не торгуясь, первую попавшуюся великолепнейшую квартиру на Невском проспекте, с зеркалами и цельными стеклами; купил нечаянно в магазине дорогой лорнет, нечаянно накупил тоже бездну всяких галстуков, более нежели было нужно, завил у парикмахера себе локоны, прокатился два раза по городу в карете без всякой причины, объелся без меры конфектов в кондитерской и зашел к ресторану
французу, о котором доселе слышал такие же неясные слухи, как о китайском государстве.
«Было бы-де всыпано, а там и баста: само смелет как надо!» Вице-губернаторских
детей, двух братьев, привел худощавый француз-гувернер и, видимо, не желая, чтобы они смешались с плебеями, поставил их вдали от нашей группы, а сам присел на окне и с каким-то особенным эффектом вывернул голени у ног.
Ну, довольно, думаю, с меня: мы с тобою, брат, этого не разберем, а бог разберет, да с этим прямо в Конюшенную, на каретную биржу: договорил себе карету глубокую, четвероместную, в каких больных возят, и велел как можно скорее гнать в Измайловский полк, к одному приятелю, который был семейный и при
детях держал гувернера
француза. Этот
француз давно в России жил и по-русски понимал все, как надо.
Ну, а он, это, знаете, как
француз… ну, разумеется, со вкусом тоже и фантазией: нравится ему
дитя, — он ей нынче бантик, завтра апельсинчик, после рубль, или полтинничек, бомбошки — все баловал ее.
Тут узнал я, что дядя его, этот разумный и многоученый муж, ревнитель целости языка и русской самобытности, твердый и смелый обличитель торжествующей новизны и почитатель благочестивой старины, этот открытый враг слепого подражанья иностранному — был совершенное
дитя в житейском быту; жил самым невзыскательным гостем в собственном доме, предоставя все управлению жены и не обращая ни малейшего внимания на то, что вокруг него происходило; что он знал только ученый совет в Адмиралтействе да свой кабинет, в котором коптел над словарями разных славянских наречий, над старинными рукописями и церковными книгами, занимаясь корнесловием и сравнительным словопроизводством; что, не имея
детей и взяв на воспитание двух родных племянников, отдал их в полное распоряжение Дарье Алексевне, которая, считая все убеждения супруга патриотическими бреднями, наняла к мальчикам француза-гувернера и поместила его возле самого кабинета своего мужа; что родные его жены (Хвостовы), часто у ней гостившие, сама Дарья Алексевна и племянники говорили при дяде всегда по-французски…
— Нет, — говорит, — зачем же от
французов? Он самой правильной здешней природы, русской, и
детей у меня воспринимает, а ведь мы, духовного звания, все числимся православные. Да и почему вы так воображаете, что он приближен к французской нации?
«
Дитя — это отец будущего человека», — говорят любящие эффект
французы, а здравый смысл наших предков еще глубже и проще выразил это поговоркою: «каков в колыбельку, таков и в могилку».
Особенно понравился мне пятилетний сын
француза Ротье, Жан, прелестный голубоглазый
ребенок с длинными локонами и недетской развязностью.
«У
детей завелись собаки, куренье табаку и домашние фейерверки», а также и «другие непозволительные шалости» такого возмутительного свойства, что отцы и учредители института увидели себя в крайности или выгнать
француза, или… закрыть институт…
Отцы, и притом люди важные, еще побились, но, наконец, увидали, что дело их проиграно и
француз учиняет с их
детьми дела неподобные. «Тогда они принуждены были взять
детей, и институт сам разрушился».
Француз-некресть, питомец революции, ловкий, красивый и образованный, повел
детей на свой манер».
Граф Алексей Андреевич был как нельзя более доволен его воспитанием.
Ребенок знал Париж, не видав его, знаком был с образом жизни
французов, англичан и итальянцев. Немцев он не любил в образе своего учителя, а потому мало ими занимался.
Француз находился при нем безотлучно — мальчик был более всех расположен к нему. Он в свободное время учил его гимнастике, что очень нравилось
ребенку, рассказывал про Париж, про оперу, про театр, про удовольствие жить в свете; многого он не понимал из его рассказов, но темное понятие осталось в его памяти, и когда ему было восемнадцать лет, они стали ему понятны и много помогли в его шалостях.
— Все тот же… Не переменился… Груб, как пруссак, пьян, как
француз… но зато честен… За мной, как за малым
ребенком, ходит. Накормит, напоит и спать уложит. Спишь — караулит. Без него я бы пропал. Любит, а ворчит.
— Вот так-то, сударь мой, и наука, преподаваемая
французами детям русских бояр, она, как вакса, съест всю доброту и крепость души русского человека: он не будет знать ни Бога, ни святой православной Руси, не будет иметь чистой любви к царю и отечеству, не станет любить и уважать своих родителей, не будет годен ни на что и никуда… точно так же, как стали негодны мои сапоги.
Француз имел живое воображение и доброе сердце: он подал женщине десять рублей и велел ей прийти к себе вместе с
детьми, и чтобы все они были в этом же самом платье.
Как скоро
француз кончил одну картину, он «
детей отставил», а матери сказал: «Теперь, chère amie, [Милый друг (франц.).] мы будем делать другую фигуру».
Генерал по доброте и простоте тоже был не хуже
француза, но, кроме того, он был и человек могущественный и устроил всех четырех ребятишек Зинаиды Павловны, а зато и его
дитя было прекрасно выкормлено, но незадолго перед тем временем, когда
ребенка надо было отнимать от груди, генеральша уехала в Ниццу к больному отцу, а генерал сам наблюдал за порядком в детской, и результатом этого вышло, что бедная Зинаида Павловна опять пострадала, подпав своей ужасной судьбе, которая не хотела дозволить, чтобы ей хоть что-нибудь сошло без последствий.
Прежде чем гроб успели засыпать, тут случился француз-живописец, который видел, как молодая вдова стояла и плакала, держа в растерянности одного
ребенка у груди, а двух прижимала к себе другою рукой.
—Voilà votre moutard. Ah, une petite, tant mieux, — сказал
француз. — A revoir, mon gros. Faut être humain. Nous sommes tous mortels, voyez-vous, [ — Вот ваш
ребенок. А, девочка, тем лучше. До свидания, толстяк. Что ж, надо по человечеству. Все люди.] — и
француз с пятном на щеке побежал назад к своим товарищам.
И он велел ей приходить одной и переодеваться у него в очень нарядный крестьянский убор, после чего она должна была брать в руки сноп соломы, путаные васильки и серп, и так она стояла, пока он произвел еще одну картину, которая стояла на одной из парижских художественных выставок с надписью: «Devouschka krapivouscou jala», но и после этого
француз продолжал ее поддерживать и доставлял ей с
детьми что им было нужно, но зато она была беременна… и бог весть для какой надобности.
Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с
детьми, бывшие в обозе
французов, всё под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.